В зимних книгах издательства «Никея» есть не только трогательные святочные рассказы. Есть в них и жесткие, трудные тексты о горе, одиночестве, равнодушии, подлости, которые, к сожалению, никуда не исчезают и в великие дни, и во время праздничного колокольного звона и храмовой молитвы. Но неприукрашенная правда жизни только явственнее подчеркивает, что Христос пришёл не в идеальный прекрасный мир, а явился среди бед, низости, жестокости и эгоизма, чтобы дать человеку возможность увидеть Свет и чтобы научить радоваться и любить, пока мы живы, несмотря ни на что.
В качестве небольшого рождественского подарка публикуем рассказ Дарьи Новаковой из сборника «Рождественский ковчег».
***
С головой определенно что-то произошло. Она как будто стала легче. Степан Николаевич аккуратно потрогал шов. Похоже, что вместе с опухолью мозга вырезали самое главное — талант.
На улице был морозный зимний день — из тех, которые Москва теперь не часто видит. Степан Николаевич подошел к столу, на котором лежал белый, как снег за окном, лист. Вздохнул и решился.
Вообще-то он был бухгалтером и уже сорок лет сидел в своих накладных и актах, а на досуге пописывал рассказы. В шутку называл себя: «пописака», но втайне гордился тремя публикациями и призовым местом на литературном конкурсе.
Когда в начале марта Степан Николаевич заболел, его немногочисленные знакомые, прикрывшись, как щитом, фразой: «Все будет хорошо!» — бежали с поля: теперь это был только его бой. Человек, которого он считал своим лучшим другом, написал смс: «Ну, ты пиши, если что».
— Если сдохну, то дать тебе знать? — хотел ответить Степан Николаевич, но вместо этого отправил его в категорию «а так», как пел Высоцкий.
На всякий случай написал заявление об увольнении. После работы зашел в церковь. Неумело перекрестился. О чем просить — он не знал. Поставил свечку за упокой матери и, нахмурившись, вышел.
Позвонил бывшей жене — сказать, где лежат деньги и завещание на квартиру, которую оставляет дочке в случае своей… Не договорил, запнулся. Жена долго молчала, и Степан Николаевич с удивлением понял, что она плачет.
— Это астроцитома, — утешил он ее. — Врачи говорят, что она по большей части доброкачественная и дают благоприятные прогнозы.
— Давай Оле пока не будем говорить? Она беременна, срок маленький, ей волноваться нельзя.
Так накануне операции Степан Николаевич узнал, что скоро станет дедом.
Прооперировали через два месяца. В целом все прошло успешно, и Степан Николаевич даже физически ощущал, что на голову больше ничего не давит. Врачи просили сжать руки и ноги и удивлялись, что им удалось не задеть двигательный центр в мозгу. Называли это чудом.
Было всего одно осложнение: афазия, нарушение речи. Да и то — временное. Когда медсестры заходили в палату, он забывал, как говорить «нет», и со всеми соглашался. По утрам глотал ненавистную геркулесовую кашу, смотрел из больничного окна на тюльпаны и думал, что Пастернак уже все написал до него: воздух действительно был «синь». При выпис- ке на вопрос анкеты: «Что вам больше всего понравилось в обслуживании пациентов?» — он ответил: «Да». Свой «узелок с бельем» сначала тщательно сложил, соблюдая приметы, а дома выкинул.
Речь восстановилась через три месяца, а талант так и не вернулся. За окном цвели липы, потом желтели, наконец облетали: утром Степан Николаевич клал бумагу перед собой, а вечером комкал и выбрасывал в урну, так ни строчки и не написав. В первый день зимы родилась внучка, а новый рассказ — нет, и Степан Николаевич понял, что вдохновение тоже вырезали. Вот тогда-то он и записался на курсы литературного мастерства. В «освоении литературных приемов» он не нуждался, а вот в «открытии своего авторского голоса» — очень даже.
Занятия проходили в библиотеке. Все портили небольшая вмятина, оставшаяся после трепанации черепа, и шов. На лысой голове Степана Николаевича он выделялся не хуже, чем на лбу у Гарри Поттера. На улице он ходил в кепках и шапках, но в помещении позволить себе этого не мог, а потому купил парик.
Перед первым занятием долго возился с ним, прилаживая и так, и сяк. Сверху надел фетровый берет: во-первых, подумал, что так он больше соответствует образу писателя, а во-вторых, попросту боялся замерзнуть, а голову теперь надо беречь. В итоге выскочил из дома поздно и бежал до метро. В аудиторию ввалился с небольшим опозданием, когда все уже были в сборе. Одежда противно липла к телу.
Всем студентам дали задание написать рассказ на тему «Страха нет». Вокруг мгновенно зашуршали шариковыми ручками, и лишь перед Степаном Николаевичем все белел чистый лист. Наконец, минут за семь до конца отведенного времени, Степан Николаевич с присущей ему иронией описал все то, что с ним за этот год произошло. Озаглавил рассказ просто: «Как мужик талант искал».
Каждый должен был зачитать вслух свой текст. Чем ближе подходила очередь Степана Николаевича, тем больше он нервничал. Под париком все зудело и чесалось. К моменту, когда ему нужно было выступать, его сердце словно танцевало сиртаки, то в быстром, то в медленном темпе.
Он вышел на середину аудитории. Откашлялся. Уставился в текст. Поднял глаза. Увидел, как кто-то зевнул. Из-под искусственных волос стекли две капли пота.
Тут Степан Николаевич медленно стянул с себя парик и с наслаждением почесал череп. В наступившей тишине было слышно, как снег снаружи бьется о стекло, словно хочет попасть внутрь. Он отложил рассказ в сторону и сказал:
— Знаете, перед выступлением я очень нервничал, потому что боялся ничего не написать. Боялся, что мне не хватит способностей, таланта, если хотите. А потом подумал: а чего мне бояться? Жизнь меня и так уже достаточно покорежила, — усмехнулся и показал на голову.
А дальше он говорил и говорил банальности, что «жизнь — слишком большая ценность, чтобы наполнять ее страхами», «что нужно жить здесь и сейчас», «что надо ценить каждое мгновение».
Степан Николаевич прервал себя сам, когда понял, что все стараются глядеть в окно, а не рассматривать его шов. Он улыбнулся и вышел из аудитории.
«А талант? Да Бог с ним, с талантом. Без него даже легче», — размышлял он через три дня, щурясь на скамейке в парке. Рядом стояла коляска, а у ног дрожал щенок. Степан Николаевич почесал его между ушей:
— Ну-ну-ну! Ничего не бойся, теперь я с тобой.
Щенок замахал рыжим хвостом так усиленно, что вскоре образовалась ямка в снегу.
Степан Николаевич развернул внучку к скупому зимнему солнцу, чтобы та напитывалась витамином Д. Во сне она поджимала нижнюю губу. Точно так же, как делал он в те моменты, когда обдумывал рассказы.
За деревьями виднелись купола церкви. Снова вспомнилась мать, с накинутой на плечи шалью — в последние дни она очень мерзла. Она перекрестила Степана Николаевича и прошептала: «Слава Богу за все!»
Он открыл рот и, как в детстве, поймал снежинки. Счастливо рассмеялся, ощутив на кончике языка жизнь. Из кофейни рядом пахло круассанами и капучино. У него заурчало в животе, и он впервые не поймал себя на мысли, что это штамп.
На работу он потом вернулся: левое полушарие отвечает за цифры.
Фото: istockphoto.com
В зимних книгах издательства «Никея» есть не только трогательные святочные рассказы. Есть в них и жесткие, трудные тексты о горе, одиночестве, равнодушии, подлости, которые, к сожалению, никуда не исчезают и в великие дни, и во время праздничного колокольного звона и храмовой молитвы. Но неприукрашенная правда жизни только явственнее подчеркивает, что Христос пришёл не в идеальный прекрасный мир, а явился среди бед, низости, жестокости и эгоизма, чтобы дать человеку возможность увидеть Свет и чтобы научить радоваться и любить, пока мы живы, несмотря ни на что. В качестве небольшого рождественского подарка публикуем рассказ Дарьи Новаковой из сборника «Рождественский ковчег». *** С головой определенно что-то произошло. Она как будто стала легче. Степан Николаевич аккуратно потрогал шов. Похоже, что вместе с опухолью мозга вырезали самое главное — талант. На улице был морозный зимний день — из тех, которые Москва теперь не часто видит. Степан Николаевич подошел к столу, на котором лежал белый, как снег за окном, лист. Вздохнул и решился. Вообще-то он был бухгалтером и уже сорок лет сидел в своих накладных и актах, а на досуге пописывал рассказы. В шутку называл себя: «пописака», но втайне гордился тремя публикациями и призовым местом на литературном конкурсе. Когда в начале марта Степан Николаевич заболел, его немногочисленные знакомые, прикрывшись, как щитом, фразой: «Все будет хорошо!» — бежали с поля: теперь это был только его бой. Человек, которого он считал своим лучшим другом, написал смс: «Ну, ты пиши, если что». — Если сдохну, то дать тебе знать? — хотел ответить Степан Николаевич, но вместо этого отправил его в категорию «а так», как пел Высоцкий. На всякий случай написал заявление об увольнении. После работы зашел в церковь. Неумело перекрестился. О чем просить — он не знал. Поставил свечку за упокой матери и, нахмурившись, вышел. Позвонил бывшей жене — сказать, где лежат деньги и завещание на квартиру, которую оставляет дочке в случае своей… Не договорил, запнулся. Жена долго молчала, и Степан Николаевич с удивлением понял, что она плачет. — Это астроцитома, — утешил он ее. — Врачи говорят, что она по большей части доброкачественная и дают благоприятные прогнозы. — Давай Оле пока не будем говорить? Она беременна, срок маленький, ей волноваться нельзя. Так накануне операции Степан Николаевич узнал, что скоро станет дедом. Прооперировали через два месяца. В целом все прошло успешно, и Степан Николаевич даже физически ощущал, что на голову больше ничего не давит. Врачи просили сжать руки и ноги и удивлялись, что им удалось не задеть двигательный центр в мозгу. Называли это чудом. Было всего одно осложнение: афазия, нарушение речи. Да и то — временное. Когда медсестры заходили в палату, он забывал, как говорить «нет», и со всеми соглашался. По утрам глотал ненавистную геркулесовую кашу, смотрел из больничного окна на тюльпаны и думал, что Пастернак уже все написал до него: воздух действительно был «синь». При выпис- ке на вопрос анкеты: «Что вам больше всего понравилось в обслуживании пациентов?» — он ответил: «Да». Свой «узелок с бельем» сначала тщательно сложил, соблюдая приметы, а дома выкинул. Речь восстановилась через три месяца, а талант так и не вернулся. За окном цвели липы, потом желтели, наконец облетали: утром Степан Николаевич клал бумагу перед собой, а вечером комкал и выбрасывал в урну, так ни строчки и не написав. В первый день зимы родилась внучка, а новый рассказ — нет, и Степан Николаевич понял, что вдохновение тоже вырезали. Вот тогда-то он и записался на курсы литературного мастерства. В «освоении литературных приемов» он не нуждался, а вот в «открытии своего авторского голоса» — очень даже. Занятия проходили в библиотеке. Все портили небольшая вмятина, оставшаяся после трепанации черепа, и шов. На лысой голове Степана Николаевича он выделялся не хуже, чем на лбу у Гарри Поттера. На улице он ходил в кепках и шапках, но в помещении позволить себе этого не мог, а потому купил парик. Перед первым занятием долго возился с ним, прилаживая и так, и сяк. Сверху надел фетровый берет: во-первых, подумал, что так он больше соответствует образу писателя, а во-вторых, попросту боялся замерзнуть, а голову теперь надо беречь. В итоге выскочил из дома поздно и бежал до метро. В аудиторию ввалился с небольшим опозданием, когда все уже были в сборе. Одежда противно липла к телу. Всем студентам дали задание написать рассказ на тему «Страха нет». Вокруг мгновенно зашуршали шариковыми ручками, и лишь перед Степаном Николаевичем все белел чистый лист. Наконец, минут за семь до конца отведенного времени, Степан Николаевич с присущей ему иронией описал все то, что с ним за этот год произошло. Озаглавил рассказ просто: «Как мужик талант искал». Каждый должен был зачитать вслух свой текст. Чем ближе подходила очередь Степана Николаевича, тем больше он нервничал. Под париком все зудело и чесалось. К моменту, когда ему нужно было выступать, его сердце словно танцевало сиртаки, то в быстром, то в медленном темпе. Он вышел на середину аудитории. Откашлялся. Уставился в текст. Поднял глаза. Увидел, как кто-то зевнул. Из-под искусственных волос стекли две капли пота. Тут Степан Николаевич медленно стянул с себя парик и с наслаждением почесал череп. В наступившей тишине было слышно, как снег снаружи бьется о стекло, словно хочет попасть внутрь. Он отложил рассказ в сторону и сказал: — Знаете, перед выступлением я очень нервничал, потому что боялся ничего не написать. Боялся, что мне не хватит способностей, таланта, если хотите. А потом подумал: а чего мне бояться? Жизнь меня и так уже достаточно покорежила, — усмехнулся и показал на голову. А дальше он говорил и говорил банальности, что «жизнь — слишком большая ценность, чтобы наполнять ее страхами», «что нужно жить здесь и сейчас», «что надо ценить каждое мгновение». Степан Николаевич прервал себя сам, когда понял, что все стараются глядеть в окно, а не рассматривать его шов. Он улыбнулся и вышел из аудитории. «А талант? Да Бог с ним, с талантом. Без него даже легче», — размышлял он через три дня, щурясь на скамейке в парке. Рядом стояла коляска, а у ног дрожал щенок. Степан Николаевич почесал его между ушей: — Ну-ну-ну! Ничего не бойся, теперь я с тобой. Щенок замахал рыжим хвостом так усиленно, что вскоре образовалась ямка в снегу. Степан Николаевич развернул внучку к скупому зимнему солнцу, чтобы та напитывалась витамином Д. Во сне она поджимала нижнюю губу. Точно так же, как делал он в те моменты, когда обдумывал рассказы. За деревьями виднелись купола церкви. Снова вспомнилась мать, с накинутой на плечи шалью — в последние дни она очень мерзла. Она перекрестила Степана Николаевича и прошептала: «Слава Богу за все!» Он открыл рот и, как в детстве, поймал снежинки. Счастливо рассмеялся, ощутив на кончике языка жизнь. Из кофейни рядом пахло круассанами и капучино. У него заурчало в животе, и он впервые не поймал себя на мысли, что это штамп. На работу он потом вернулся: левое полушарие отвечает за цифры. Фото: istockphoto.com
Источник: